Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

Однако «в историю» мадемуазель Кардель и господин Вагнер вошли уже лишь потому, что Екатерина, всегда остававшаяся прилежной ученицей, придавала им – в основном в своих письмах к Гримму – черты типических персонажей, используя их для изложения своих представлений о воспитании. У немецкого брюзги, строгого полкового пастора Вагнера, без конца читавшего длинные проповеди и истязавшего свою овечку педантичными экзаменами, в отличие от темпераментной гугенотки, практичной и дававшей пищу для ума француженки, у которой «наряду с другими познаниями всегда были наготове всевозможные комедии и трагедии», не было шансов пробудить симпатию у своей воспитанницы. Если Бабет Кардель сумела найти подход к строптивой порой принцессе убеждением и любовью, да еще и оказалась верной подругой и советчицей в первом эротическом опыте Софии[251], то господин капеллан своими заклинаниями о Страшном суде, а иногда и угрозой неминуемого наказания зачастую провоцировал лишь открытый протест или молчаливое сопротивление[252]. Тем не менее обучение у обоих педагогов в значительной степени состояло из заучивания наизусть: по заданию мадемуазель Кардель – басен Лафонтена, по заданию господина Вагнера – библейских текстов и, как Екатерина выражалась впоследствии, «нарочно сочиненных вещиц», по всей вероятности – Mалого катехизиса и отрывков из Застольных речей Лютера. Записывая в 1771 году свои воспоминания, императрица еще имела при себе немецкоязычную Библию с подчеркнутыми местами, выученными ею наизусть[253].

Итак, в автобиографических записях, создававшихся десятилетия спустя, в той их части, где идет речь о ее обучении, императрица не сочла нужным сообщить многое о содержании уроков Закона Божьего. Однако из ее воспоминаний о пасторе Вагнере видно, что пиетистское образование фокусировалось на Библии и текстах Лютера[254], и князь Христиан Август наверняка придавал этому большое значение. Тем не менее, идя в ногу со временем, под одной крышей – крышей собственного дома – он собрал миниатюрную экуменистскую общину. Все конфессиональные различия времен юности стерлись в памяти просвещенной писательницы, а личность воспитателя, напротив, оказалась для нее более значимой, чем содержание занятий. Если Екатерина и поведала однажды, что была ученицей обоих учителей наполовину[255], нельзя недооценивать роль Вагнера в ее воспитании несмотря на иронию, присущую изложению мемуаристки. Его влияние на императрицу узнается впоследствии в трех сферах: насмехавшаяся над изнуряющими экзаменами, она, во-первых, все же испытывала слабость к отчетам, подведению итогов и контролю за результатами, что было созвучно как ее стремлению – оправдать императорское достоинство конкретными достижениями, – так и ее политической цели – рационализации власти и государственного управления[256].

Во-вторых, проведя детство в большей частью франкоговорящей среде, Екатерина почерпнула – и не в последнюю очередь благодаря ненавистной зубрежке – у обучавшего ее на немецком немецкому же языку преподавателя религии солидный репертуар старинных назидательных высказываний, в которых заметно сильное влияние Лютера. На протяжении всей своей жизни она, тонко понимая языковые контрасты, ловко вставляла эти выражения, авторство которых определенно принадлежало Вагнеру, во франкоязычные письма к немецким корреспондентам: «Да, есть много вещей, которые оскверняют восемнадцатое столетие, в том числе и святая инквизиция, – этими словами, написанными по-немецки, заканчивается одно из писем Гримму, написанное большей частью, как обычно, по-французски, – но что можно сделать? Мир таков, как он есть, и годится мало на что; как говорил благословенный пастор Вагнер, ‘виною всему первородный грех’»[257]. Отметим здесь, что до сих пор особенности немецкого языка Екатерины, наряду с ее политико-социальной терминологией, исследованы недостаточно[258].

Остается сказать, что великая княгиня и императрица писала свои замечательные литературные произведения на французском языке, что по-русски она всю жизнь говорила с немецким акцентом и сама отдавала многочисленные черновики русских текстов – законы, распоряжения, письма, а также драмы – на проверку орфографии и грамматики, не настаивая на твердом знании правил. Поэтому утверждение А.Г. Брикнера о том, что русским языком императрица владела «в совершенстве», давно неактуально[259], но и его критика не имеет под собой крепких оснований в виде данных современных лингвистических исследований. Достаточно даже поверхностного анализа, чтобы понять, что, сообщая Гримму в одном из писем, будто она толком не знает ни одного языка[260], она вовсе не кокетничала. А анализ более глубокий показывает, что и как автор частных писем императрица не искала повода, чтобы блеснуть своими познаниями в нескольких языках. Из многоязычия складывалась ее повседневная жизнь: с одной стороны, она знала языки трех крупных культурных пространств Европы того времени, с другой – обладала способностью дифференцированно применять каждый из них – в зависимости от ситуации, причем используя разные выразительные возможности этих языков[261]. В русском окружении с его офранцуженной придворной культурой она, используя немецкий язык в письменной форме, оставалась верна индивидуальным особенностям своего языка, связанным с условиями его усвоения. Как следствие, даже став императрицей, она писала на том немецком языке, которым овладела в детстве, в Штеттине. Не случайно в письмах к Гримму она употребляла главным образом именно его, когда хотела высказаться по поводу религиозных или морально-философских проблем или когда считала уместным включить во французский контекст цитаты из Библии в переводе Лютера или из его же Застольных речей, a также пословицы, разговорные выражения, заклинания или бранные высказывания. Однако даже выборочная проверка ее текстов подтверждает, что в ее «лютеровском» немецком фактически отсутствуют типично пиетистские языковые влияния, несмотря на ее общение в детстве с пастором-пиетистом[262]. Хотя соответствующие формулы были ей известны, ее сознательное языковое чутье и представление о себе как о просвещенной императрице, по-видимому, заставляли ее избегать их.

По-немецки императрица говорила с некоторыми посланниками немецких дворов или же переходила на этот язык, если замечала, что ее собеседник недостаточно уверенно владеет французским языком, как, например, врач Мельхиор Адам Вейкард из Фульды[263]. До сих пор обнаружено не так много письменных свидетельств, в которых Екатерина позволяет себе выйти за безопасные рамки проверенного набора цитат. В частности, трудно подозревать в литературной стилизации написанную ее рукой в 1784 году (хотя и не датированную в самом тексте) записку, в которой она осведомляет Вейкарда, очень беспокоившегося о своей репутации, о его ранге:

Писать красиво я не умею, своей целью я считаю, скорее, писать понятно. Ваше доверие мне приятно. Это послужит ответом на Ваше письмо без даты. Каждый из придворных врачей имеет предназначенное ему место, Ваше – придворный камер-медик. Я не знаю, почему вы считаете, что это понижает ранг или вообще подобно ссылке. Вероятно, никакой разумный человек не может оставаться без завистников. Мне кажется, что наше общее слабое место – слишком большая чувствительность. Хотите ли вы ожидать приезда вашего семейства или нет? Чего не хватает вам, чтобы быть вместе с семьей, денег на дорогу или пристанища…[264]

Текст, построенный без соблюдения каких бы то ни было правил риторики, «прозрачен» в своей соответствующей случаю прозаичности, краткости и четкости фраз, в безыскусности своего языка, не всегда соответствующего нормам, в отсутствии сложных слов и метафор, а также следов каких-либо литературных или научных влияний[265]. Это впечатление дополняется письмом императрицы 1795 года – единственным собственноручным из десяти адресованных курляндской писательнице Элизе фон дер Реке:

Ваше милое письмо от 2 октября я получила сегодня утром. Что настрой сердца и умов ваших друзей по душе вам, не может быть мне неприятным, но удивляться этому я не могу себе позволить, поскольку что ни происходит среди людей все остается человечным. Будьте здоровы и примите уверения в моей благосклонности[266].

Кроме того, в языке, конечно же, отражается еще и манера мыслить. Поэтому можно сказать, в-третьих, что непреходящее влияние пастора Вагнера, несмотря на сопротивление, которое его ученица оказывала строгости своего учителя, заметно просвечивает в некоторых религиозно-нравственных принципах Екатерины. Очевидно, что в своих поздних письмах к Гримму она пользовалась немецким языком не просто как первым попавшимся средством: он был нужен ей для выражения опыта и мыслей, которые, несмотря на пренебрежительные отзывы о пасторе, были плодом его воспитания. Ограниченность возможностей Просвещения не обязательно было объяснять первородным грехом, как это следовало из лютеранского учения. Евангельские мотивы первородного греха и искушения, покаяния, искупления и прощения Екатерина использовала даже в полемических высказываниях о благочестивой императрице Марии Терезии в связи с австрийскими амбициями в Войне за баварское наследство: